ТЕЛЕНЕДЕЛЯ: “Почти год я боролась за дочь, пока мы с ее отцом не пришли к разумному компромиссу”

Певица рассказала о том, как боролась за дочь Монику и чем закончилась эта борьба, а также поделилась секретом, зачем ей пришлось заложить в ломбард свой крестик.

— Прошлый год стал самым тяжелым в моей жизни, а у меня были разные годы, в том числе и очень непростые. Но в 2018-м мне пришлось пройти через самое сложное в судьбе женщины — борьбу за своего ребенка. Девять месяцев длилось судебное разбирательство, в ходе которого меня пытались лишить материнских прав. В самом страшном сне мне не могло такое присниться. Я — ребенок разведенных родителей и хорошо помню жуткие скандалы и постоянные ссоры папы и мамы, которые сопровождали меня все детство. Мы с мамой возвращались домой и обнаруживали, что одна из наших комнат закрыта на замок, были бесконечные суды, слезы, измены, борьба за алименты — в общем, я ощутила на себе всю болезненность развода родителей. И став взрослой, поклялась: никогда в жизни не допущу, чтобы мои дети прошли через этот ад. Но мне не удалось его предотвратить.

ВСТРЕЧИ ПОД НАДЗОРОМ

Однажды прекрасным утром, когда ничто не предвещало беды, я получила письмо с сообщением о том, что в США начинается суд и меня собираются лишить родительских прав по отношению к дочери Монике. «Немедленно явитесь в суд», — призывало письмо. Я находилась на другом континенте с младенцем Гектором на руках. Начинался учебный год, и старшая дочь Алина должна была идти в новую Ломоносовскую школу. Кроме того, я понятия не имела, где брать американского адвоката. Что делать, я не знала.

Кое-как удалось найти человека, который готов был представлять меня в суде. Звоню ему, и он говорит: «Дочь вы не увидите — пока идет суд, это невозможно. А я начну работу, когда вы мне заплатите $25 000». Я срочно бросилась искать эту сумму, выгребла все, что у меня было, заплатила, он начал работать — оформлял какие-то документы, что-то там обрабатывал, процесс шел, но через месяц адвокат сказал: «Пришло время платить, перечислите еще 25 тысяч». И эту фразу я затем слышала каждый месяц. Уехать на время в Штаты и хоть как-то держать руку на пульсе я не могла, мне надо было работать, причем круг­лосуточно, добывая деньги на следующий гонорар адвоката.

Знаю, что немало людей убеждены в том, что деньги я беру в тумбочке, а там они появляются сами собой. Вынуждена всех разочаровать. Просто так мне никто денег не дает, а просить их у мужчин я не умею. Мои мужчины всегда считали: «Ты сильная женщина и справишься сама» либо норовили меня перевоспитать, намекая: «Пока ты не станешь слабой, я тебе ничего не дам. Проси меня!» Но я слишком гордая для этого.

В общем, я при любой удобной возможности срывалась в Штаты на суд. Я была по уши в долгах и работала на износ, чтобы их отдавать. Так продолжалось девять месяцев. И все это время я молчала, боялась об этом сказать во всеуслышание. Почему? Да потому что одной из улик, приведенных против меня в суде, было интервью журналу, в котором говорилось примерно следующее: «Да, мы с Максом спорим иногда, но я верю, что мы обязательно найдем точки соприкосновения». И вот эта фраза «Мы с Максом спорим» в контексте политической ситуации между США и Россией (а моя дочь рождена в Штатах, и у нее американский паспорт) стала главной причиной суда. Я даже подумать не могла, что можно так с ног на голову перевернуть смысл моих слов.

Но, так или иначе, я оказалась во всем этом кошмаре. «Что я могу сделать, чтобы хотя бы увидеться с Моникой?» — спросила я у представителей правосудия, и они сказали: «Встречаться с ребенком под наблюдением надзирателя». Ко мне приставили женщину, и она неотлучно находилась со мной во время наших свиданий с Моникой. Мне говорили: «Такого-то числа вы можете встретиться с ребенком на два часа». Я прыгала в самолет, летела 12 часов, прилетала и слышала: «Нет, сегодня нельзя, завтра». Я ждала до завтра. Меня заводили в кафе, потом надзиратель забирала у родственников Монику и приводила ее ко мне, чтобы мы не пересекались. Потом ее забирали, и я летела в Россию.

ДВА МИРА И ОДНА ДОЧЬ

В чем была моя вина, я до сих пор не поняла. Может, в том, что Максим живет в США, и он хотел, чтобы основное место жительства Моники тоже было там? Раньше разговор у нас шел о том, чтобы разделить опеку пополам — 50 на 50 процентов времени. И я соблюдала эти договоренности. Ни один человек не может обвинить меня в том, что я не позволяла ребенку видеться с отцом. Я знаю эту боль как никто. И всегда была за то, чтобы они общались.

Но в какой-то момент Макс решил, что Монике лучше жить в США постоянно с ним и его женой. И начался этот процесс. Девять месяцев я боролась за дочь. Победила ли я? Сложно сказать. У меня было два варианта — продолжать борьбу и тратить дальше свои и дочкины нервы или поставить точку. Я выбрала второе. «Ты будешь продолжать процесс?» — спросили меня. Я сказала: «Нет, я не смогу», — потому что начиналось лето, ребенку нужен  отдых. А главное, я видела ее глаза — глаза ребенка, который измучен, не понимает, что вокруг происходит, и хочет одного — чтобы все помирились. Добиться того, чтобы Моника проживала со мной и с папой одновременно в двух странах, я никогда бы не смогла, потому что такого случая не было: дочь, как и ее отец, гражданка США, между Америкой и Россией не подписаны соответствующие  документы, то есть США не выдает детей России. Такого прецедента не было, а поскольку в Америке действует прецедентный суд, это означало, что, сколько бы я денег ни потратила на лучших адвокатов, желаемого я не добьюсь.

Я написала Максу письмо: «О’кей, давай что-то решать. Ты мне все доказал, ты выиграл, я сдаюсь, только умоляю, давай придем к разумному компромиссу», — и он согласился. Мы подписали мировое соглашение, по которому основным местом проживания Моники определена Америка, она никогда не сможет приехать в Россию, но я могу приезжать к ней и проводить с ней половину времени в США.

Сейчас у нас с Максимом хорошие отношения, добрые, уважительные, мы смеемся, шутим. Мы общаемся с бабушкой Максима, она долгое время была мной недовольна и поддержала Макса в его борьбе со мной. Я попыталась сделать все, чтобы устранить между нами все недомолвки, первая протянула руку и сказала: «Давайте подружимся». И мы достигли разум­ного равновесия и понимания.

МОЛЧАНИЕ — НЕ ЗОЛОТО

Но сейчас, поразмыслив над тем, через что мне пришлось пройти, я поняла, в чем была моя ошибка. В том, что я молчала. Молчала и боялась. Боялась не за себя, боялась навредить, сделать что-то непоправимое и навсегда потерять ребенка. Но это неправильно, я должна была сразу поднять шум, звонить журналистам, рассказывать, в какую ситуацию попала. Как делала это Яна Рудковская, другие мамы. Я должна была говорить, а не молча пить валерьянку. А я вообще не планировала никому рассказывать о суде, думала, справлюсь сама, но как-то один журналист спросил: «Как там Моника? Вы с ней совсем не проводите время?» — и я расплакалась. И тогда же мне кто-то сказал: «А чего ты боишься? Ведь хуже уже не будет!»

И правда, куда хуже? Я была на одном континенте, дочь — на другом, и я могла с ней видеться только под присмотром надзирателей. Даже  когда я к ней шла в школу узнать, как ее дела, за мной неотступно следовала женщина свирепого вида, и все, кто меня встречал, думали, что я преступница и убила кого-то. Я заходила с таким сопровождением, говорила: хочу узнать, как учится моя дочь, а мне отвечали: «К сожалению, мы не можем вам дать такую информацию».

Как бы то ни было, сейчас все в прошлом. И я абсолютно уверена, что всегда нужно уметь договариваться мирно. Думать о детях в первую очередь. Даже по ту сторону барьера в суде я понимала, что чувствует Макс, я была на его стороне, я правда считаю, что он хороший отец. Он просто боролся за свою дочь. Как и я.

Сейчас мы с Моникой видимся часто, проводим вместе каникулы. Да, мне приходится придумывать новые схемы перелетов, совмещений графиков — моих, Моники, Алины и Гектора, но я справляюсь. Мне теперь нельзя выставлять фото Моники в Instagram — это одно из условий мирного соглашения. Макс объяснял это тем, что у меня слишком много подписчиков и они по фото и локациям могут выследить местонахождение ребенка и навредить ей. При этом он сам (с его полумиллионом подписчиков) фото дочери постил, вот недавно летал в отпуск с семьей Тимати, и мама Тимати, Симона, и Настя Решетова выложили фото с Моникой в свой Instagram. И подписчиков у них не меньше. Но если он считает, что так правильно, пусть так и будет. Ведь ни один пост в Instagram не имеет значения больше, чем улыбка ребенка и мир его родителей.

Я не скажу, что легко справилась со свалившимися на меня испытаниями. Но впадать в депрессию не стала. Всегда говорю, что даже не знаю, как пишется слово «депрессия», у меня нет шансов ее испытать — надо работать. За все это время у меня был один выходной — и весь этот день я пролежала в кровати, жалея себя. А потом встала и пошла дальше на адвоката зарабатывать.

 

Я СТАЛА ВЗРОСЛОЙ

Сейчас в моей жизни новый важный этап. Я стала взрослой. Я взяла квартиру в ипотеку с рассрочкой на 20 лет. Началась эта эпопея, когда история с Моникой закончилась, можно было не платить адвокатам гигантские суммы, а чуть-чуть поднакопить. И я подумала, что пора — нас много, нам надо где-то жить. Меня все уверяли, что первоначальный взнос будет не больше 10 процентов, и я, исходя из этого, присмотрела большую квартиру в понравившемся мне жилом комплексе. Пришла подавать документы, меня предупредили: «Несмотря на то что вы владелец большой компании и платите все налоги, одобрить вам ипотеку будет крайне сложно». Через несколько дней звонят: «Вам все одобрили, у вас есть две недели, чтобы собрать сумму первоначального взноса». — «Десять процентов?» — спрашиваю я радостно. «Нет, не 10, а 30». И слыша мое замешательство в трубке, добавляют: «Если вы их не найдете и просрочите, вам уже ипотеку никогда не одобрят».

Что тут началось! Меня охватило полнейшее отчаяние. Помню, как сижу в туалете на полу и размышляю над тем, что надо продать свой крестик, чтобы наскрести денег. В результате я, Анна Седокова, невероятная и потрясающая, сажусь в машину и везу крестик в ломбард. Как я ревела там, в этом ломбарде! Меня спрашивают: сдаем? Сдаем, говорю. А сама плачу. Крестик, конечно же, не спас, я металась по друзьям и знакомым с просьбой одолжить (под проценты, разумеется, кто сейчас даст просто так) любые суммы. И в последний день, когда я уже готова была сдаться, находится человек, который дает мне недостающие деньги в долг на два месяца. И я беру эту ипотеку. Ревели все — от счастья и пережитого волнения. А больше всех ревела я. Плакала и говорила себе: «Ну почему?! Я же взрослая, известная, популярная, много работаю, почему у меня все так?!» И знаете, решила, что мало у кого получается по-другому. Это жизнь. Бывает белая полоса, бывает черная, но все обязательно будет хорошо, и я со всем справлюсь. Ведь я же мама.

Как ни парадоксально, но во всех испытаниях, на меня свалившихся, есть и хорошая сторона. Появляются новые песни. Помню, была в Краснодаре, отыграли концерт, и, возвращаясь домой, вдруг поняла: больше не могу. В горле ком, душа разрывается. И тут же родилась песня «Не могу». Я прямо из самолета позвонила своему пиа­нисту, он приехал, и мы ее записали. И с начала года у меня уже несколько премьер — композиции «Шантарам», «Санта-Барбара», готовлю еще два дуэта. Клипы снимаются.

Я дружу с женой баскетболиста Леши Шведа, она снимает на телефон хорошие видео, и я попросила ее снять мне клип. Мы с ней пошли в парк Горького, никого не было — ни осветителей, ни ассистентов, даже гримера. Она меня сняла, и получилось невероятно трогательное видео, которое уже можно увидеть на RU.TV. Время сейчас удивительное: предыдущий клип «Шантарам» был снят Аланом Бадоевым, я заплатила ему большие деньги, а видео на песню «Не могу» снято на телефон и не стоило ничего. И если говорят, что кому-то не дают самовыражаться, не верьте. Можно снять клип на телефон и попасть в эфир крупнейшего музыкального канала.

Еще я участвую в проекте Первого канала «Главная роль». Сама удивлена, что согласилась. Давным-давно после участия в «Ледниковом периоде» сказала себе: «Никогда больше!» Но прошло несколько лет, и я снова в адски тяжелом и энергозатратном проекте. Суть его в том, что ты перевоплощаешься в экранного героя, которого знает вся страна и которого много лет назад сыграл величайший артист. Это безумно сложно — привнести что-то свое в эпизод фильма, давно ставшего классикой. Например, мне выпало играть Анастасию Ягужинскую из «Гардемаринов». А потом жюри — высочайшие профессионалы, опытные, взрослые — меня оценивало. Естественно, смотрели они на меня с некоторым презрением. Один так и сказал: «Ну что вы там поете, в ваших песнях нет ни смысла, ни толка». Мне хотелось кричать, что у меня есть песни со смыслом — «Вселенная», «Сердце в бинтах», но потом поняла: это бесполезно. Я попала под жернова, которые жестко меня мололи, но зрителю будет интересно смотреть на это. Что толку делать проект, на котором все друг друга хвалят и любят.  В общем, Первый канал снова предоставил мне возможность получить колоссальный опыт, а главное — опять почувствовать себя юной наивной девочкой. Спасибо им за это!